Вот чем Аримана можно было купить целиком, вместе с потрохами и шарфом - так это заботой о животных. Настоящей, не показной в стиле: "Ой, какие милые кошечка/собачка, давайте потискаем их и пофоткаемся вместе с ними, может, даже домой возьмём поиграться с неделю или месяц, а потом, как надоест, выкинем обратно, это же всего лишь зверушки, что они там могут думать или чувствовать". Вот таких Ариман сбрасывал бы без малейшего зазрения совести туда, куда недавно отправил опустошённых. Ага, сожрав, не жуя, все зазрения совести скопом, вместе с гуманизмом. Что, получают по заслугам, не хочешь, чтобы тебе оторвали голову и перешибили хребет - веди себя достойно. Враньё это всё, что человек - венец творения, есть те, кто быстрее, сильнее, изящнее и грациознее, а интеллект, во-первых, не у всех проявляется не через задницу, а, во-вторых, выше всё равно не возносит, коли пользуешься во вред другим и планете, помышляя исключительно о своём благе и своей наживе. Вместо того, чтобы купить себе резиновую или там плюшевую куклу, играть с ней и быть вполне счастливыми, не выбрасывая потом на помойку живое существо, они издеваются над беззащитными душами. А эта женщина, кажется, всерьёз умеет сопереживать и помогать. Взгляд Аримана потеплел, и он уже безо всякой агрессии сказал:

- Я не думаю, я знаю и вижу, не спрашивайте, как, с детства это мог, что, даже если когда-то у неё были партнёры-люди, у которых она жила, то давно, и она привыкла к бродячему существованию. Я уверен, что она никому уже не нужна... - Ариман, конечно, напишет объявление, но ни на что не рассчитывал, тем более, что отыщется кто-то стоящий, а не живодёры какие-нибудь, ищущие бесхозный материал для своих гнусных опытов. Такую ложь Ариман тоже просекал сразу. Да и мнению животных доверял, если им не нравился кандидат - тот не задерживался даже на пороге. - Нет никаких проблем, я заберу её с собой. Приучу к нормальной пище. Если потребуется - повожу по врачам, сделаю все необходимые прививки. А потом пристрою в хорошие руки. Отношение людей к питомцам я чую за версту, - последнее предложение он произнёс так, словно каждому, кто плохо обращался с "меньшими братьями человека", устраивал пытки с пристрастием. - Один раз я нашёл на улице ручного горностая, который, как я понял, убежал из дома. У него была перебита лапка, и он был ранен. Я не спал несколько ночей подряд, выхаживая его... Теперь он живёт у меня, никакому другому хозяину я не доверил его, - рассказывал Ариман, кормя дворняжку, неторопливо и осторожно, но не себя оберегая от укуса, а собаку - от чересчур большого стресса, который мог бы вызвать активный напор с попытками предложить угощение. - Мне всякий раз тяжело расставаться с ними, но я не могу себе позволить прирастать новыми членами семьи бесконечно. У меня, к сожалению, не самовосстанавливаются материальные ресурсы, квартира не резиновая, да и сам я то и дело где-то бываю, а в случае попадания в передрягу вроде сегодняшней имею риск не вернуться вообще... - он улыбнулся Ли самыми краешками губ, и что-то вроде симпатии и даже толики уважения вдруг возникло в его зрачках. - Меня зовут Ариман. Если имя звучит слишком сложно или длинно, можете придумать прозвище, но только не сокращайте, пожалуйста. Не люблю.

Он надеялся, что она не знает, что его имя фигурировало в нескольких довольно крупных скандалах, связанных с защитой природы, что несколько речей на эту тему и с дюжину статей разошлись по Интернету, и что в среде заводчиков он был весьма известен. Ариман вовсе не был уверен, что всё это - вещи, которыми стоит хвалиться, да и вообще какого угодно внимания к своей персоне стеснялся, поэтому, если его на улице кто-то узнавал, он едва заставлял себя не шарахаться, не отворачиваться, не уходить и не посылать сразу. Хотя не всегда, особенно настырные липучки всё же получали в итоге весьма грубый поворот от ворот. Ещё и пинком или толчком придать дополнительное ускорение мог. Первым в драку Ариман чаще всего не без, если не старался отстоять кого-то, кого на его глазах избивали или как-то иначе обижали, но от брошенного вызова не отказывался никогда, в какой форме тот бы ни выражался. В драке он ощущал себя настоящим, и противник - тоже такой, как есть, без масок вежливости и хорошего тона, отстранённости, безразличия или стеснения. Битва отлично показывает, чьё сердце и характер чего стоят.

- Ну, а, если вы, женщина, приглашаете меня в гости... - Ариман внезапно густо покраснел и, рывком вскинув руку, нервно и неловко, спрятал нижнюю часть лица в шарф по самые глаза, так как сообразил, что с точки зрения Ли сам, вероятно, недалеко от той несчастной четвероногой и потрёпанной бродяжки ушёл. - То я принимаю. Только учтите, я был за всё своё существование близко знаком лишь с одной девушкой, и она уже давно не со мной, потому что меня вечно не было рядом, когда она ждала, и даже последней вороне с попорченным крылом я порой уделял больше времени, чем ей... Считая её уже достаточно взрослой и самостоятельной, и полагая, что она отыщет, куда и как себя применить и без меня. А ещё...Я сперва хочу кое-что уточнить, - он слегка замялся, не зная, как озвучить вопрос, но всё же собрался с духом и выпалил: - Слушайте, а что это за дичь такую вы несли? Что это значит - я медиум? И кто такие эти твои воплощения? О чём речь? Мы же не герои из книжки жанра фэнтези, хотя такая дрянь, как те пустые тёмные твари, безусловно, очень странная и безумная, но это, скорее, хоррор, - он усмехнулся, показывая, что так шутит.

Это же надо такое болтать на полном серьёзе. Чего только не сочинишь, когда жизнь сталкивает с чем-то абсурдно-фантастическим. Хотя, если учесть, как она вела себя во время нападения - разбиралась-то в бардаке Ли куда лучше него. Может, и смекает, что к чему, и отчего именно так. Но, чёрт побери, медиумы?.. Нда. Ну, да ладно, выяснится, что она его дурит - никто не помешает прекратить общение, а пока всё, вроде бы, идёт нормально. В конце концов, рассуждая логически, если есть Дьявол, а Дьявол есть, Ариман лично видел, слышал, трогал - мало ли, что ещё на свете водится. Его уже ничем не поразить, не впечатлить, не шокировать, не считая цен на некоторые товары и глубин, которых может достигать тупость иных смертных. Всё ухнуло в ту судьбоносную и жуткую встречу в детстве.

Они говорили о том, о чем быть может, стоило сказать в самом начале, а, может, не стоило и говорить вовсе. Прошлое. Далекое прошлое, настолько, что порой казалось, что его и не было вовсе. Если бы не тихий голос, что доносился не то из тени, не то из пустоты и тишины, не то изнутри ее собственного я. Голос - чей? Ее ли самой или того, что породило однажды в самом начале палача, что должен был уничтожить эту дерзкую, яростную, пламенную жизнь, воплощение которой стояло сейчас перед ней, протягивало к ней, той, что до сих пор несла в себе эту губительную для всего мира и для него самого, Огненного, в первую очередь, функцию, руки, заключая ее смертную и парадоксально живую оболочку в объятия, ловило ее губы своими в поцелуе - таком мягком и полным принятия, что от него хотелось сбежать, закрыться руками, отшатнуться, как от чего-то незаслуженного.

Они говорили о том, о чем, наверное, было гораздо проще молчать, чтобы эти тени прошлого не поднимали настороженно голову, не тянулись когтистыми лапами. Вот только молчание ничего не решает и никого не спасает на самом-то деле, лишь оттягивает во времени ту пружину, что однажды ударит со всей безжалостностью по рукам и пальцам.

Почему? Почему, если он действительно помнит все, если из его памяти не стерлись эти воспоминания о разрушении и пронзительном, безграничном холоде, откуда в нем столько принятия, столько терпения? Принадлежать самой себе? Возможно ли это для нее в самом деле, для той, кто никогда не знала на самом-то деле о том, что такое свобода, для той, у кого этой свободы не было и быть, в сущности не могло? Инструмент, по чистой случайности осознавший себя... Накрывает, мысли, наталкиваются одна на другую, сбиваются, накатывают душной и леденяще-холодной волной, почти что паникой. В них гаснущие осколки звезд, в них - снег, что рассыпается сквозь пальцы, искрится, переливается, словно не до конца рассеянная в пустоте энергия, в них - тихий шепот, который никогда не умолкает, но который просто можно научиться не слышать, не слушать, пришлось научиться, чтобы просто, быть может, не сойти с ума. Научиться, да, но страх, липкий, ставший привычным, словно второй тенью преследующий за спиной, страх не сдержать свою истинную природу, не удержать ее под коркой сияющего и упрямого серебряного льда, не суметь не дать ей прорваться наружу, этот страх остается, заставляет молчать, заставляет держаться в стороне, останавливаться на полу-жесте, полу-взгляде, там где хочется прикоснуться и обнять, там, где хочется посмотреть в глаза и улыбнуться. И прикосновения выходят робкими и неловкими, а улыбка - неуверенной, нерешительной, а где-то там, глубоко внутри острым шипом занозы, расцветающим каплями крови терновником, остается неизменной мысль о том, что ей, такой - не стоило появляться и однажды выходить на свет, что однажды... Однажды все рухнет, рассыпется в пыль и прах, и...

Гнев не дает ей додумать, продолжая говорить, продолжая полыхать и улыбаться, ярко, искренне, рассыпая вокруг себя искры своего пламени так же беспечно и щедро, как когда-то в пустоте вселенной рассыпал созвездия, сияющими бликами там, где не было до него никого и ничего. Говорит о празднике как о части жизни, части его самого. Говорит об идеалах, и тянет ее, Ледяную и запутавшуюся, не знающую, как реагировать, как вести себя в этом буйстве красок за собой. Дежа-вю? Да, кажется, это так называется. Тянет к себе - также, как тогда, при первой их встрече, бесстрашно и почти что восторженно, так, словно все это время, с самого первого момента, с самого первого звука ее шагов за его спиной, ждал, что да, она придет, придет именно к нему. Ждал и... Надеялся?

Не успевая ни возразить, ни даже упереться руками в его плечи, ахнув от неожиданности, оказываясь в его руках, Джей в растерянности пытается поймать его, Гнева взгляд, вцепляясь в него пальцами, в инстинктивном стремлении не упасть. Вот только разве же позволил бы он ей это? Бережное, окутывающее, заботливое и восторженное, какое-то почти что восхищенное пламя и - сильные руки, которые, кажется, удержат и никогда не отпустят, что бы ни случилось, не отдадут единожды украденное у пустоты. И это тоже, кажется, что в точности как и тогда, когда они еще были чем-то совсем иным, не заключенным в хрупкие материальные оболочки. И, кажется, отголоском даже доносится откуда-то из памяти не слышный, но ощутимый всем существом его смех, азартный и радостный, как от удавшейся смертельно опасной авантюры, которая могла закончиться катастрофой, но обернулась полной и безоговорочной победой. Его победой...

- Тебе придется учить меня, - Джей выдыхает, смущенно, почти что сдаваясь в ответ его просьбу, больше смахивающую на упрямый почти что ультиматум, право на которое, впрочем она и сама не захотела бы оспорить. Ему - можно. Сейчас и здесь - действительно можно, кажется, что угодно. Да и кто бы поспорил с ним таким, с живым божеством гнева и ярости, солнца и огня, спустившимся на землю, увлекающего всё и всех за собой в алую и живую круговерть, наполненную звуком, смехом, танцами и музыкой. Безумие - в масштабе много меньшем, чем первозданный хаос, но равное, если не превосходящее его по сути - каким-то удивительным не-безразличием. Да, они изменились оба. И он, Гнев, все тот же бунтарь и неугомонный мальчишка, но, кажется, нашедший для себя если не смысл, то хотя бы цель, к которой можно идти и к которой стремиться.

- Когда-то ты учил меня сражаться, помнишь? - как только она оказалась снова обеими ногами на земле, глядя на него снизу вверх, заглядывая в глаза, Джей ловит себя на почти таком же, как и тогда, в первый раз, смущении, - А сейчас... Ты научишь меня танцевать?

Да, она видела это не раз, видела со стороны, как это делают люди, как делали это в Верхнем Пределе воплощения, но никогда, ни разу за всю свою долгую жизнь, не пробовала повторить это сама. Должно ли это быть просто, также, как это происходит в бою, когда тело становится послушным и легким, а движения, кажется - продолжения идущего изнутри порыва, или намного сложнее, и учиться этому нужно долго, так же долго, как осваивать музыкальные инструменты, прежде чем из них начнет рождаться в руках музыка?